Представление о том, что «надо» быть счастливым, буквально витает в воздухе. Оно даже и доказательств не требует, прочно заняв место среди очевидностей. Кто несчастлив, тот неудачник. У того жизнь как бы не вполне состоялась, даже если в ней было много событий, достижений, удач: сказать о своей жизни что-нибудь вроде: «Все было, а вот счастлив не был» — это же, по сути, перечеркнуть ее. И наоборот: если человек, намыкавшийся, настрадавшийся, многое и многих потерявший, скажет о своей жизни: «А все-таки я был счастлив!» — все, считайте, он ее оправдал. Все потери, трагедии, поражения получили смысл и выстроились в перспективе этого смысла.

Несчастье — отсутствие «счастья» — понимается как человеческая неполнота, как несоответствие некоторым очень важным ценностям.

«Счастье», к которому-де человек призван, является людям под разными масками — к какой ты восприимчив, такой оно к тебе и обернется. Это великодушное понятие позволяет связывать себя и с романтической любовью, и с аскетически-усердным трудом, и с независимостью, и со служением общему делу, и с борьбой, и с тихим уединением, и с самоутверждением, и с самоотрицанием, и с деньгами, и с честной бедностью, и с телесным здоровьем, и с духовным богатством.

Что вы вкладываете в понятие счастья? Сама возможность такого вопроса заставляет задуматься о том, что «счастье» — это заведомо пустая ячейка, специально предназначенная для того, чтобы в нее что-то вкладывалось. Это то самое свято место, которое не способно быть пустым по определению, даже если человек восклицает в ответ, что счастья нет и все это выдумки. «Нет», стало быть, чего-то достаточно определенного, иначе как узнать, что его нет? Вкладываемое же оказывается, как правило, максимально разнородным.

Потребительское общество, скажем, культивирует в человеке ту идею, что счастье — в обладании и потреблении (а заодно и в почему-то тесно переплетенных с ними тихих семейных ценностях). Люди охотно верят. Тоталитарные общества внушают своим гражданам, что оно в служении государству и, возможно, более полной самоотдаче Большому Общему Делу. Опять верят!

Психологи нашли вполне статистическое подтверждение тому, что рост доходов не так уж существенно влияет на удовлетворенность жизнью: для некоторых выигрыш в лотерее имеет попросту негативные последствия, а богатые ничуть не счастливее тех, чьи доходы не превышают средний уровень, хотя, действительно, как и следовало ожидать, очень бедные люди наименее счастливы. Менее всего счастлив тот, кто более всего озабочен денежными вопросами, и, надо полагать, наоборот — независимо от уровня своего дохода как такового. В богатых странах, где, судя по опросам, уровень счастья вообще в целом выше, чем в бедных, для чувства синонимичной счастью «удовлетворенности жизнью» очень значимы образование и принадлежность к определенному социальному классу. От наличия в семье детей счастье, как ни странно, тоже зависит не так уж сильно, как принято верить. И совсем, казалось бы, удивительное: пожилые люди обыкновенно счастливее молодых.

Выяснили и то, что некоторые факторы счастья-удовлетворенности (например, особенности личности) — врожденные и под сознательный контроль не попадают в принципе. Счастье вполне устойчиво связано с определенными личностными характеристиками — такими, как экстраверсия (1) и нейротизм (2). Значим и стиль мышления: у счастливых людей практически всегда более высокая самооценка, чувство контроля, оптимизм и чувство цели, обусловленное наличием четких ориентиров (какими бы те ни оказывались).

Впрочем, с этим последним уже можно работать, что психологи вполне успешно и делают — помогая своим клиентам выработать то самое, что зовется более «позитивным» подходом к жизни (тут-то клиенты и втягиваются в «индустрию счастья», поддерживая ее бесперебойное функционирование). Французский писатель Паскаль Брюкнер несколько лет назад не поленился посвятить целую книгу анализу зависимости современных европейцев, в числе которых, стоит помнить, и мы с вами, от «счастья». Вернее, от навязчивого стремления к нему, объявленному, при всей фатальной неконкретности этого понятия, ведущей жизненной ценностью. О том, в какой степени эти ценностные установки «неправильны», можно спорить, тем более что вряд ли мы отыщем в истории человеческое общество, ценности которого были бы совершенно непротиворечивы, не базировались бы на некоторых непрорефлектированных иллюзиях, не давили бы на человека и не травмировали бы его — те ценности, которым можно было бы вполне соответствовать, да еще и без насилия над собственным естеством. Наше «стремление к счастью» в этом смысле ничуть не хуже.

Однако, кажется, по меньшей мере в одном Брюкнер точно прав: в жизни есть вещи более важные, чем счастье. И только поэтому, единственно благодаря этим «более важным» вещам — чем бы те ни были — есть оно само.

Счастье достигается всегда по касательной, никогда не прямо. Оно, видимо, по самой своей природе таково, что не может быть целью, — недаром же оно только и делает, что ускользает, неслучайно продолжает оставаться столь неопределимым. Когда же счастье становится целью, то до изумления легко, быстро, а главное, совершенно незаметно подменяется чем-то другим.