Загрузка...
- Вопреки. Как оставаться собой, когда все против тебя
- Автор: Брене Браун
- СПб.: Питер, 2019
В эпоху навязанного перфекционизма и показной вежливости так просто спрятаться за штампами приличия, опасаясь критики и отвержения. Но это широкая дорога в никуда. Чтобы стать кем-то, нужно сначала стать собой: заглянуть в потаенные уголки души, увидеть свою истинную природу.
Брене Браун предлагает отправиться в нелегкий путь к себе — сквозь бетонные стены условностей и непонимания в суровые дебри одиночества и внутреннего поиска. Надо набраться мужества и пройти его до конца, чтобы почувствовать уверенность, наполниться силой и обрести гармонию.
Меняйтесь, не изменяя себе! Поднимите голову, расправьте плечи. Слышите, как бьется ваше дикое сердце? В поисках настоящей причастности и подлинной свободы нет места лживой толерантности. Цена свободы высока, награда велика!
BRAVING — семь элементов доверия
Оставаться наедине с собой в окружении строгих критиков и противостоять давлению можно, только если вы умеете доверять… Чтобы покорять дикость и обнаруживать ее в себе, мы должны учиться доверять себе и другим…
Лучше всего к результатам моего исследования подошло определение доверия, сформулированное Чарльзом Фельтманом. Он описывает доверие как «выбор пойти на риск и проявить уязвимость, открыть другому доступ к чему-то ценному для меня», а недоверие — как решение: «то, что важно для меня, находится в небезопасности рядом с этим человеком».
Семь элементов доверия подходят и к доверию другим, и к доверию себе. Я собрала их в аббревиатуру BRAVING, в ней как раз семь букв. (BRAVING: boundaries (границы), reliability (надежность), accountability (ответственность), vault (тайна), integrity (цельность), nonjudgment (отказ от оценки), generosity (благородство).
Я обожаю пользоваться аббревиатурой BRAVING как чек-листом для исследования своих диких условий. Она постоянно напоминает: доверять себе или другим — путь уязвимости и смелости.
Доверять другим
- Границы. Ты уважаешь мои границы, и когда тебе непонятно, как со мной можно и как нельзя поступать, — ты задаешь вопрос. Ты можешь сказать «нет».
- Надежность. Ты делаешь то, что обещаешь. В работе ты учитываешь собственные ограничения и компетенции, чтобы не обещать больше того, что ты в состоянии выполнить, а также всегда доводишь дело до конца и разбираешься в приоритетах.
- Ответственность. Ты признаешь свои ошибки, извиняешься, а если нужно — справляешь то, что пошло не так.
- Тайна. Ты не делишься информацией и опытом, если у тебя нет на это разрешения. Мне нужно знать, что ты хранишь мои секреты и не раскрываешь мне чужих.
- Цельность. Ты выбираешь действие, а не покой. Ты предпочтешь то, что считаешь правильным, тому, что весело, легко и достижимо. Ты выполняешь обещанное.
- Отказ от оценки. Я могу просить о том, что нужно мне, а ты можешь просить о том, что нужно тебе. Мы не будем оценивать того, кто просит, как слабого, а того, кто дает, как сильного.
- Благородство. Ты постараешься наиболее щедро истолковать мои намерения, слова и действия. Ты веришь, что каждый делает лучшее из того, на что способен.
Но самое важное в диких условиях бытия — доверие себе. Страх уведет нас с нужного пути, а самонадеянность поставит под удар то, что для нас важно. Поменяйте обращение, и получится оценка уровня доверия себе.
Доверять себе
- Границы. Отстаиваю ли я свои границы? Говорю ли о том, как можно и как нельзя со мной поступать?
- Надежность. Соблюдаю ли я договоренности? Обещаю ли то, что смогу выполнить?
- Ответственность. Признаю ли я, что это моя вина, когда она действительно моя? Отвечаю ли я за свои поступки?
- Тайна. Уважаю ли я чужие секреты? Делюсь ли только тем, чем имею право делиться?
- Цельность. Совпадают ли мои слова с моими делами? Действую ли я, когда чувствую, что это важно?
- Отказ от оценки. Прошу ли я о том, что мне нужно? Оцениваю ли я того, кто попросил о помощи?
- Благородство. Благородно ли я поступаю с собой? Истолковываю ли я свои поступки, намерения и слова с добрым сердцем?
Храбрость, благодаря которой мы выбираем настоящую причастность, приходит к тем, кто не только покоряет дикие джунгли бытия, а сам становится этими дикими условиями. Это значит разрушать стены, возведенные между людьми, выходить из тесных идеологических бункеров — и чувствовать биение дикого, непокоренного сердца, а не застарелую боль.
Настоящая причастность не пассивна. Она не приходит с членским билетом, выданным группой. Она не будет результатом встраивания в тусовку, решения стать незаметной, продаться и прикрыться в поисках безопасности. Эта практика требует проявлять уязвимость, переживать дискомфорт и учиться быть внимательными рядом с другими, не принося в жертву то, кем мы являемся.
* * *
Настоящая причастность не заставляет нас меняться, наоборот: она требует, чтобы мы оставались собой. В поиске причастности нам придется научиться выдерживать давление парадоксов. Вот самый главный из них: одинаково важно уметь быть с кем-то и быть в одиночестве.
Настоящую причастность не получить извне — мы носим ее в сердце. Это священнодействие, намерение стать частью чего-то большего и покорять дикие условия в одиночестве. Достигая этого состояния даже на долю секунды, мы чувствуем, что принадлежим всему и одновременно не принадлежим ничему. Звучит абсурдно, но по смыслу верно!
Когда мы слышим, как в чужой песне поется о превратностях любви или невыносимом горе, мы мгновенно перестаем чувствовать одиночество. Мы слышим: автор этой песни понимает, что творится с нами по эту сторону звука.
Власть искусства — в этой трансформирующей силе, в умении устанавливать связь между автором и зрителем. Без этого не будет освобождения, потому что чужие переживания окажутся всего лишь информацией о том, что кому-то плохо. Искусство умеет преодолевать межличностные границы. Объединяющая его сила шепчет: «Ты не одинок».
Во всем мире сейчас звучит этот высокий и одинокий стон. Наши сердца разбиты. Мы выбрали разные фракции на основании своих политических и прочих идеологических убеждений. Мы отвернулись друг от друга. Наши глаза налиты яростью, мы стремимся найти виноватых. Мы безгранично одиноки. И нам страшно. Дико страшно!
Мы больше не собираемся, чтобы делиться пережитым под звуки песни или рассказ историй. Мы ругаемся, распаляясь все сильнее, кричим все громче, отходим дальше еще и еще на шаг. Вместо того чтобы выдумывать безумные новые способы, чтобы все изменить, мы молчим, запершись каждый в своем бункере, а высказываемся только в замкнутом мирке, где все заведомо согласны друг с другом.
Когда я смотрю на данные, собранные нашей командой исследователей — а это больше двухсот тысяч интервью, — мне становится очевидно: наш мир находится в глубоком духовном кризисе.
Прямо сейчас мы не узнаем и не принимаем с радостью неразрывную, объединяющую нас мощную силу. Мы отделились от других практически в каждом аспекте жизни. Мы не поддерживаем друг друга, опираясь на внутреннюю связь.
Цинизм и недоверие свили гнезда в наших сердцах. Вместо того чтобы двигаться к будущему, в котором власть делится между людьми, мы как общество совершаем обратный кувырок к ситуации, в которой власть диктаторов нависает над людьми.
Называть такой кризис своими словами — неслыханная смелость. Большинство из нас выбирают либо уйти от конфликта, уязвимости и дискомфорта в молчание, либо твердо выбрать и отстаивать одну из сторон в бесконечном конфликте, парадоксально превращаясь в тех, с кем вообще-то собирались бороться.
В любом случае наши способы защиты своих принципов (и себя) оборачиваются потерей связей с другими людьми, страхом и одиночеством. Мало кто выбирает поговорить с «ними», в основном разговоры ведутся между «нами».
Давайте рассмотрим, на чем основан нынешний кризис.
В первую очередь — это линия, разделяющая «наших» и «чужих».
Рассортированные
Ограничивая свой круг единомышленниками, мы становимся более радикальными и отрезанными от всего остального мира. Слушая исключительно то, с чем уже согласны, мы видим только факты, поддерживающие нашу точку зрения. Нам легко игнорировать собственную неправоту.
Билл Бишоп пишет в книге «Большая сортировка»: «Мы выстроили себе идеальный замкнутый круг: слушаем мнения, с которыми согласны, смотрим телешоу и читаем книги, с которыми согласны, покупаем газеты и подписываемся на блоги, с которыми согласны, живем в районах, где наши соседи согласны с нами».
Такая сортировка обеспечивает нас предположениями, а они приводят к разобщенности.
Мы так быстро сортируем себя сами, что не замечаем, как нас сортируют окружающие (чтобы понять, можно ли нам доверять, а если нет, то почему). Мы сортируем себя и других постоянно и неосознанно. В лучшем случае — непредумышленно и рефлексивно. В худшем — стереотипно, предполагая то, чего мы не знаем, ставя одних людей выше других. Парадокс в том, что нам всем очень нравится иметь под рукой стройную систему, в которую можно поместить каждого нового знакомого, но мы яростно сопротивляемся, когда ярлыки навешивают на нас.
Теневая сторона сортировки — в отдалении от людей, которых мы хорошо знаем. Общаясь только с идеологически верными незнакомцами, которым мы не очень доверяем и кого мы точно не любим, которые вряд ли отвезут нас на химиотерапию или принесут ужин, когда заболеют дети, мы теряем другие прочные связи.
Семья — это люди, с которыми каждый из нас много раз попробует договориться, прежде чем примет решение вычеркнуть их из своей жизни.
Очевидно, отбор единомышленников в соседи и сознательное бегство от людей с другими убеждениями не приносит глубокого чувства причастности, к которому мы неумолимо стремимся.
* * *
Границы есть всегда
Решаясь сближаться с людьми, мы оказываемся с ними лицом к лицу и порой неминуемо ввязываемся в конфликты. За обедом, на работе, в очереди в магазине — переживать конфликты всякий раз сложно и некомфорно. Чего уж говорить о семейных ссорах!
Если ваша семья хоть чуть-чуть похожа на мою, вас приучали оставаться вежливыми и любящими, пока на остальных накатывают разнообразные эмоции — от расстройства до ярости.
Оставаться собой в разгар семейного спора, в конфликте с незнакомцем или с приятелем — это и есть неприрученные, дикие условия. Иногда я думаю: «Пошло оно куда подальше! Это слишком трудно».
Разбирая результаты исследования, я задумалась:
- Бывает ли в диких условиях граница, дальше которой не стоит заходить?
- Как отличить достойный диалог от разговора, в котором на меня нападают?
- Награда, может, и велика, но обязана ли я выслушивать соображения о том, что таких, как я, надо уничтожить, а лучше бы меня изначально не было на этом свете?
- В какой момент пора перестать вести сложные беседы и начинать заботиться о себе, отдаляясь от агрессора?
Ответ на первый вопрос однозначен: да.
Участники моего исследования, для которых настоящая причастность — повседневная практика, много говорят о психологических границах. Снова и снова подтверждается моя давнишняя находка: чем прозрачнее и яснее границы, тем выше уровень эмпатии и сопереживания. Меньше четких границ — меньше открытости. Трудно оставаться добрым, когда чувствуешь, что люди пользуются тобой или что от них исходит угроза.
Погрузившись в данные, я нашла две важные границы, за которыми открытость вредит: во-первых, это физическая безопасность, а во-вторых — эмоциональная. С физической безопасностью все понятно. Уязвимости без нее не бывает. Мы не можем позволить себе открытость, если чувствуем себя незащищенными.
С эмоциональной безопасностью труднее. Иногда ею называют страусиный подход: «Я не собираюсь слушать ничего, что может повлиять на мое мнение, что меня расстроит, что кажется мне неправильным, что не подпадает под мои стандарты и может выглядеть не-политкорректным». Но он не вписывался в собранные мной данные.
Я попросила участников дать примеры эмоциональной безопасности и ее отсутствия. Так появилась четкая закономерность. Участники не говорили о том, что их чувства нельзя задевать, они не отказывались выслушивать мнения, отличные от собственных. Они говорили только о потере человеческого лица — о дегуманизации (в поведении или словах). Я сразу поняла, о чем идет речь. Я изучала дегуманизацию больше десятилетия и хорошо знакома с этим понятием.
Дэвид Смит, философ и автор книги «Недочеловек: почему мы унижаем, берем в рабство и уничтожаем других», утверждает, что дегуманизация — это реакция на конфликт принципов.
Когда мы собираемся нанести вред группе людей, возникает следующая сложность: ранить, убивать, пытать, уничтожать другого человека кажется нашему мозгу чудовищным деянием. Смит объясняет, что это наша врожденная особенность — воспринимать другого человека как существо, чья жизнь и чье здоровье ценны (а не как зверей, хищников или добычу). Смит пишет: «Дегуманизация служит способом преодоления этих убеждений».
Когда мы занимаем противоположные стороны в идеологической борьбе, мы не только укрепляемся в идее того, кем является наш враг, но и теряем способность прислушиваться, обсуждать и проявлять хоть чуточку эмпатии.
Как только мы убеждаем себя, что «они» по другую сторону баррикад аморальны и опасны, конфликт превращается в эпическую битву между добром и злом.
Дегуманизация ответственна за бесчисленные акты жестокости, нарушения прав человека, военные преступления, геноциды. Она позволяет существовать рабству, пыткам, торговле людьми. Дегуманизация — процесс, оправдывающий насилие над человеческой природой и духом.
Как это происходит? Большинство из нас верит: основные человеческие права нельзя нарушать, то есть преступления вроде убийства, изнасилования, пыток противозаконны. Успешная дегуманизация помогает создать нравственное исключение из правил.
Группы, объединенные идентичностью, будь то гендер, идеология, цвет кожи, расовая принадлежность, религия, возраст, нарекают недостаточно хорошими по сравнению с остальными, или преступниками, или даже дьявольским отродьем. В таком случае эта группа выпадает из списка защищенных нравственными нормами. Дегуманизация устраивает и оправдывает нравственное исключение.
Дегуманизация начинается со слов и поддерживается образами. Можно проследить ее путь в истории. Во время холокоста нацисты называли евреев Untermenschen — недочеловек. А еще их называли крысами и рисовали грызуна — распространителя заразы везде, от пропагандистских буклетов до детских книг.
При геноциде в Руанде хуту называли тутси тараканами. Аборигенов часто называли варварами, что помогало истреблять их и захватывать новые земли. Сербы называли боснийцев инопланетянами. Рабов называли животными, что позволяло спокойно пользоваться их трудом.
Я знаю, трудно поверить, что мы с вами тоже могли бы поместить живых людей в нечеловеческие условия, но таково уж человеческое устройство: мы связываем то, что видим, со словами, которые произносим.
Будет неправдой утверждение, что каждый участник или наблюдатель перечисленных выше зверств был отъявленным психопатом. Это безумное предположение отвлекает от основной проблемы. Мы все уязвимы перед медленной и вероломной дегуманизацией, поэтому мы все отвечаем за то, чтобы распознать и остановить ее.
