Григорий Сиятвинда: «В Африке я стал бы бандитом»

Григорий Сиятвинда зарекомендовал себя как самобытный театральный актер. В «Сатирикон» давно ходят не только на Райкина, но и на Сиятвинду. В последнее время Григорий много снимается в кино, принимает участие в телевизионных проектах. Его напряженный рабочий график вызывает беспокойство даже у PR-директора: «Гриша – это моя главная боль. Не щадит себя совершенно». Это при том, что сам актер считает себя ленивым. Две недели пляжного отдыха в году, по его словам, расточительство. Три часа интервью пролетели как одна минута — легкий в общении, ироничный и очень деликатный Григорий, кажется, даже опоздал на запланированную репетицию…

— Очевидно, что очень многое в человеке зависит от того, как прошло его детство. Наверняка у вас много детских воспоминаний.

— Лучшая часть моего детства связана с поездками в деревню. Помню деревенский дом, там была куча старых книг. Одну из них — «Песни черного дрозда», про лесника и его собаку — читал не отрываясь, хотел даже стать лесником.

— А что привлекало в этой профессии?

— То, что вокруг ни души. Мне всегда хотелось, чтобы народу вокруг было поменьше.

— Парадокс. Актер — публичная профессия.

— Да. При нелюбви к публичности появился актер.

— А когда вы почувствовали в себе актерское начало?

— В 5 или 6 классе, когда я попал в драмкружок Тюменского дворца пионеров.

— Случайно?

— Практически случайно. Просто шел в семье стандартный разговор, чем бы мне заняться. Мама предложила: «Сходи, ты все время что-нибудь изображаешь». И с легкой руки мамы я сходил, попробовал…

— А что именно вы изображали?

— «Изображал» — мягкая формулировка. На самом деле у меня была безумная страсть к достаточно страшным розыгрышам. Например, я обстоятельно и подробно делал вид, что умираю. Сначала мне, конечно, не верили, потом говорили: «Ну ладно, ну все, хватит!», а потом переходили на крик: «Гриша! Гришенька, что с тобой?!» Мне было важно довести человека именно до этой стадии. В основном за это матушка и послала меня один раз сгоряча… в драмкружок.

— Хвалить начали еще в драмкружке?

— Да, меня очень хвалила наша руководительница. Мне казалось, что она это делает из педагогических соображений. Я не очень верил в то, что я какой-то там талантливый. Кстати, ощущение свободы на сцене, той самой, которая сводит с ума людей, было только в этот период, сейчас этого давно нет.

— Неужели не ощущаете в себе искру Божью, Гриша?

— Да, про меня иногда пишут, что я талантливый, иногда я где-то слышу это краем уха.

— Не верите?

— Я и верю и не верю… Не могу ответить на этот вопрос, потому что любое мое утвердительное «да» означало бы, что я признаю себя таковым. «Да, я — талантливый! И вот что я по этому поводу думаю…» Если серьезно, я привык к мысли, что кто-то считает, что я талантлив. С другой стороны, понимаю, что даже если это так, то никакой моей заслуги в этом нет и нельзя даже думать об этом, иначе тебя очень сильно накажут.

— Кто?

— Точнее, что… То, про что мы только догадываемся…

— У вас была психология в театральном училище?

— У нас, конечно же, была психология, только она называлась по-другому. Актерское мастерство — та же практическая психология. Мы занимались этюдами, добиваясь максимальной внутренней свободы, отпуская при этом мозг.

— Соглашусь, психологии в актерской профессии предостаточно.

— Да, вообще-то, да! Мы психологи, черт возьми!

— Используете как-то полученные знания в жизни?

— Насчет этого трудно сказать. Единственное, что это дает для жизни, — повышенную коммуникабельность.

— Обращались ли вы за помощью к профессиональным психологам?

— Только за справками. Пожалуй, да, частенько обращаюсь.

— Дают?

— Да. Точка. Дальше не продолжаем.

— Какую психологическую литературу читали? Каких психологов уважаете?

— Я не знаю, в какой степени они психологи… Юнг — психолог?

— Да.

— Я пытался его читать зачем-то еще в молодости. Тогда я почитывал еще и Шопенгауэра. С Шопенгауэра перешел на Юнга.

— Кто из них больше вдохновил?

— Я помню, что Шопенгауэра понял больше, чем Юнга. Там было больше понятных слов.

— То есть вы все-таки, скорее, философ, чем психолог?

— Скорее, да…

— В обществе сейчас очень большой интерес к практической психологии. Много психологических программ на радио и телевидении. Многие люди получают второе высшее психологическое образование. Как вы к этому относитесь?

— Мне кажется, да не обидятся на меня психологи (у меня, кстати, двоюродная сестра психотерапевт), ничего нового они не открывают. Есть люди изначально одаренные, которые не прочитали ни одной психологической книжки, но они прекрасно знают психологию. Например, люди, рано попадающие в криминал. Если они психологию знать не будут, то проиграют в психологических шахматах, их просто съедят.
Поэтому если посмотреть на ситуацию с этих позиций: то, что пишут ученые, это достаточно простые вещи, давно всем известные.

— Почему же все активно изучают психологию?

 — Потому что люди думают, что если они ее изучат, то получат золотой ключик в карман. Но если просто тупо читать книги, волшебный ключик не получишь. Надо просто быть внимательным к окружающему миру. Если к тому же ты человек думающий, то у тебя постепенно сложится нужная картинка.

— А вы думающий человек?

— В этом смысле я могу, не стесняясь, сказать: да, я думающий человек.

— О чем размышляете в последнее время?

— Все «думанья» все равно вертятся вокруг такой странной вещи, как смысл жизни. Есть и отдельные темы для размышлений: «Я в профессии» и «Мой собственный рейтинг», но все равно в этих размышлениях я прихожу к вопросу о смысле жизни.
В училище у меня был миссионерский период. Мне казалось тогда, что театр должен перевернуть мир. Потом с возрастом ощущения поменялись. Я стал менее наивен, более циничен и прагматичен. Стал воспринимать актерство просто как профессию, которой я занимаюсь для того, чтобы зарабатывать деньги. Сейчас у меня, видимо, наступила третья стадия, когда я пытаюсь соединить одно с другим.

— Получается?

— Я только в самом начале пути. Мне только-только пришла в голову мысль: «Нет, это не просто профессия».

— Это кризис среднего возраста?

— Нет, наверное, это все-таки не кризис. Мне не нравится это слово. В моем понимании кризис — что-то непредвиденное. Для меня это, скорее, переход в другую форму: куколка, потом бабочка и так далее…

— А как вы относитесь к резким переменам в жизни? Мне тут недавно рассказали про девушку, которая улетела в Гоа без обратного билета.

— С самым предельным, какой только можно придумать, восторгом. Это то, чего я сам никогда не сделаю. Это безумно страшно, но это восхищает.
Знаете, я иногда думаю, ну я же знаю, как я хочу жить, почему я так не живу?

— Почему же?

 — Потому что мы боимся… Вдруг мы начнем жить по-новому, а нам не понравится… Пусть лучше все останется так, как есть.

— По природе вы закрытый человек?

— Не просто закрытый — законопаченный. По первому впечатлению принимают за открытого, но те, кто знает меня больше, понимают, что это не так.

— Есть какие-то глубинные переживания, с которыми не делитесь ни с кем?

— Есть, конечно. Но наверное, моя жена — это тот человек, у которого больше всего ключей.

— Многие люди доверяют близким и обо всем им рассказывают.

— Я что-то в это не верю. Мне кажется, человек где-то там и хранится, куда ни у кого доступа нет. Настоящий он только в тех комнатах, куда никто не ходит.

— В этом номере есть статья «Молчать, ссориться или спорить». Иногда считают, что здоровее бить тарелки, нежели сохранять ледяное спокойствие. Вы ссоритесь с Татьяной — вашей женой?

— Интересная тема. У меня нет ощущения, что если бы у меня в семье началось «битье тарелок», то я бы подумал: «Ну, наконец-то, у нас все слава Богу!» Мне спокойнее пресекать ссору, перед тем как она произойдет. Есть люди, которые хотят и любят ругаться, для меня же, наоборот, если кто-то переходит на крик, становится агрессивным, то я сразу начинаю обороняться. Ощущение неприятное, как в осажденном городе. Однажды на начальной стадии наших отношений мы поссорились с Таней, но потом потребовалось очень много времени, чтобы залатать трещину. Когда залатаешь одну такую рану и поймешь, что шрам все равно видно, тебе больше не захочется ссориться.

— Кто у вас в семье главный?

— В Конституции нашей семьи записано, что я главный. Я старше и надеюсь, что должен быть умнее. Но все зависит от ситуации. На практике я понимаю, что Танька не глупее меня. Вообще, у женщин нет стольких раздумий над смыслом жизни, я уверен, что они знают, в чем ее смысл, изначально. Мужчина создан для других целей.

— Мужчина — добытчик?

— Добытчик — это то, что лежит на поверхности, если посмотреть вглубь, то мужчина пытается поменять мир вокруг. Строитель он или писатель, не важно. Например, я сам себе придумал ответственность: обеспечиваю родителей, которые живут в Тюмени.

— Вы такой положительный получаетесь: родителям помогаете, с женой советуетесь…

— В чем подвох?

— Неужели это так?

— Нет, конечно. Просто поверьте на слово, что никакой идеальности нет.

— Как планируете воспитывать своих будущих детей?

— Уверен, что меня это застанет врасплох. Даже если это произойдет в 50 лет, я не буду знать, что делать. Я просто не могу себе представить, что я буду делать с ребенком?! Что я ему отвечу, если он спросит: «Зачем ты это сделал, папа, зачем ты подарил мне вот эту штуку под названием — жизнь?» Никогда не сталкивался с детьми близко, но много наблюдал их вокруг. Я понимаю, что они действительно знают что-то такое, чего не знаем мы.

— Что именно?

— Они знают что-то такое, что мы потом перестаем знать и всю жизнь пытаемся вспомнить.

— Вы не идеализируете детей?

— Нет. Все-таки у меня есть ощущение, что если ты помнишь тот миг, когда появляешься на свет, то тебе многое будет понятно, потому что ты помнишь обе стороны жизни. Но потом нам отрубают эту память — и все. Мои первые воспоминания о себе — три года, не раньше. В два с половиной года мы летели на самолете в Замбию. Впечатления должны быть яркими, но я не помню ничего.

— Как повлияла на вас Замбия?

— Для меня парадоксом является вот что. Родился я в Сибири, но перед разводом родителей мы с мамой уехали в Замбию. Там я прожил три года. Вот почему-то в Замбии я обещал быть совершенно другим человеком. В России все говорило о том, что я буду абсолютно послушным, нормально развивающимся ребенком. Вдруг после приезда в Замбию у меня совершенно изменился характер. Я стал вруном, гадким и непослушным, драчливым и ворующим ребенком.

— А если бы вы остались в Замбии, как сложилась бы ваша судьба?

— Вы бы услышали обо мне в криминальной хронике.

— Как бы вы объяснили — почему?

— Объясняется это просто. Мое «дозамбийское» и «послезамбийское» детство прошло в небольшой двухкомнатной квартире в Тюмени, которую, кроме меня, населяли мама, бабушка, прабабушка и дед. Все это великое воинство меня воспитывало изо всех сил. Поэтому я всегда был в рамочках, всегда знал, что хорошо, а что плохо. В Замбии, естественно, матушка занималась своими делами, папа был аспирантом и дома появлялся редко — и я был предоставлен самому себе. Вот если бы я без этих рамочек рос постоянно, я даже не знаю, что бы было.

— Получается, что «рамочки» — это хорошо?

— С одной стороны, хорошо, но было бы любопытно, как бы все сложилось без них. Интересно же! Можно фантазировать сколько угодно, но никогда не узнаешь истину.