Его параллельная реальность

Жизнь не должна быть страданием, а режиссура диктатом, утверждает Кирилл Серебренников, бросая вызов культурным стереотипам, которые давно и прочно укоренились в России. Мы выяснили, в чем он нашел замену отвергнутым традициям и как ему в этом помогло обращение в буддизм.

НАША ПСИХОЛОГИЯ: Что вас сейчас больше всего заботит?

 

КИРИЛЛ СЕРЕБРЕННИКОВ: Это уже выглядит как прием у врача (смеется). В принципе ничего. Я работаю каждый день. К счастью, это любимая работа. В этом смысле заботит, чтобы все сложилось, люди были довольны, театр получился.

 

НП: Вы назвали театр буддийским искусством. Почему? Он выводит зрителей из летаргического сна, делает более живыми?

 

К.С.: Нет, мысль была другая. Спектакль делается практически так же, как мандала. Мандала – это сакральный объект, который монахи строят в течение долгого времени с песнопениями – из цветного риса, из песка, из других священных объектов, допустим лепестков роз. Потом, когда она построена, за одну секунду все разрушается. Этим самым мы говорим о зыбкости мироздания, быстротечности жизни. В мире ничто не устроено на века, и образ разрушенной мандалы очень близок к спектаклю, который строится, репетируется. В одну секунду создаваясь, он тут же разрушается. Это очень здорово, что театр заканчивается в тот самый момент, когда включается свет.

 

НП: Говорят, что у творца есть свобода, а свобода предполагает ответственность. Вы чувствуете груз этой ответственности?

 

К.С.: Я чувствую, к сожалению, потому что такой груз приходит с возрастом. У кого-то это семья, большое дело. Сейчас так получилось, что у меня несколько больших дел и они отнимают 99% времени. С одной стороны, тяжело, а с другой – это любимое дело. Работа – это приятно. Я счастливый человек, во всяком случае стремлюсь к этому. Буддийская мудрость говорит, что все люди рождены для счастья. Может быть, она противоречит русской прямолинейно выраженной традиции страдать и каяться. Но человек создан дня счастья, и нужно сделать все, чтобы он был счастливым.

 

НП: Как понять человеку, что для него счастье?

 

К.С.: Я бы применил буддийское понятие «связь». Нужно очень внимательно слушать себя. Никто, кроме самого человека, не может услышать этот слабый тихий голос – импульс, который возникает при определенном взгляде на предмет, или когда человек пребывает в каком-то месте, или когда он задает себе какие-то сокровенные вопросы. Внутренний голос может быть очень тихим, и для того, чтобы его расслышать, нужны тишина, концентрация и внимание. Только этот голос выражает связь с тем делом, для которого ты нужен в этой жизни. Никаким другим образом, ни по чьим советам, ни по чьим директивам ты не сможешь добиться счастья.

 

НП: Как вы поняли, что буддизм – это ваше?

 

К.С.: Получилось совершенно случайно. Я пришел на интервью, там журналистка редактировала книгу Ламы Оле, и я попросил ради интереса почитать верстку. Прочитал этот текст и удивился, потому что нашел там ответы на многие вопросы, которые были для меня в тот момент важны. Я стал интересоваться, ездить в европейские буддийские лагеря, совершил паломничество в Тибет и другие места силы. Я не религиозный человек, не занимаюсь ежедневной медитацией, что, наверное, было бы полезно. Но у меня образовалась система взглядов – комфортная, внятная.

 

НП: Общество инфантильно?

 

К.С.: Инфантильность – это когда на сложные вопросы даются примитивные ответы. Люди перестают признавать сложность устройства мира, все реакции, все желания делаются крайне прямолинейными. Что у ребенка есть? «Я хочу. Я туда иду». Он не знает, что там розетка, он хочет туда засунуть палец. И пока он туда не засунет палец и не получит удар по мозгам от родителей или от электричества, он не поймет, что этого делать нельзя. Есть такие дети, которые не способны услышать, – на это очень все похоже. Мы не можем преодолеть некие желания, мы не понимаем слово «нельзя». «Я хочу, и ничто меня не останавливает» – это пример абсолютно инфантильного сознания. Так мыслит и живет подавляющее большинство людей, к сожалению. А наше общество сформировано по принципу подавляющего большинства. Кого больше, те и правы. И если вы не относитесь к подавляющему большинству, то вас подавляют. У нас лексика военных действий. Это катастрофа, это опасно. Люди, имеющие отличные от большинства взгляды, хотят бежать, им некомфортно психологически находиться в состоянии войны. Я этого не хочу! Я хочу мира, счастья. Я готов научиться жить с самым неприятным человеком, но только в режиме мира и обоюдной договоренности об этом.

 

НП: Как же бороться с этой ситуацией?

 

К.С.: Бороться можно только одним способом – строить свою параллельную реальность, такую, в которой есть мир. Кто-то строит свой журнал, кто-то театр, кто-то семью или социальную сеть. Не участвовать в зле – это уже шаг и создание некой другой территории.

 

НП: Разве это не похоже на бегство?

 

К.С.: Это не бегство. Бегство – это когда я бездействую, а я же создаю что-то, творю реальность. Жизнь тратишь на этот бред – говорить людям, чтобы они не убивали друг друга, в XXI веке рассказывать, что все люди равны, геи и не геи.

НП: Как вы думаете, сценарий нашей судьбы предопределен или мы можем в течение всей жизни вносить коррективы?

 

К.С.: Я сторонник изменения судьбы. Даже линии жизни на руках меняются, это факт документально подтвержденный. Человек вообще не объект, а субъект, автор своей жизни, кармы и выбора, который он совершает каждую секунду. Что человек выбирает, то и нарисуется. Сильным личностям удаются сильные поступки, но наша жизнь состоит из огромного количества маленьких поступков: соврать – не соврать, вытереть пыль – не вытереть пыль, пойти погулять или не пойти погулять. Иногда эти поступки могут быть вполне судьбоносными. Человек выбирает каждую секунду, и нет ни одного, который не выбирает. Мне кажется логичным, что он этими простыми выборами формулирует свою судьбу. Нет никогда полной предопределенности, предначертанности.

НП: Правильный выбор дается не всем?

 

К.С.: Не знаю. Мне кажется, это зона персональной ответственности – базового, принципиального свойства человека. Ему свойственно брать ответственность на себя и отвечать за что-то: за своих родных, за собаку, за детей, за поступки и за самого себя. Наивно предполагать, что кто-то за тебя должен отвечать – правительство, государство, начальники. Только ты сам и больше никто. Осознание этого приходит через панику, ужас: как я один, такой маленький перед всей этой Вселенной, буду решать?

 

НП: Вы чего-то боитесь?

 

К.С.: Нет, я стараюсь вообще об этом не думать. Может, конечно, чего-то и боюсь и это выяснится в результате. Лучше не говорить, что вы чего-то боитесь, – тем самым вы формируете этот страх. Любая фобия – это невроз, зажим, а человек должен быть абсолютно свободен, этому учит йога. Телу нужно находиться в свободном, расслабленном, плавающем режиме.

 

НП: Насколько нужна человеку свобода? Каковы границы свободы?

 

К.С.: Без свободы жить нельзя. Границы свободы – закон, конституция. Каждый формулирует по-разному: один свободен в рамках штатного расписания, кто-то в рамках Конституции РФ, кто-то в рамках мира. Важно, чтобы человек сам это сформулировал, а не кто-то за него. Свобода определяется практикой, это нельзя сделать ментальным образом. Французы, чтобы понять степень свободы, разрушили Бастилию. Русские тоже ищут свободу: весь XX век – попытка определить границы дозволенного. Свобода – территория, где человеку хорошо.

 

НП: Что приносит больше пользы – жесткость или мягкий подход к человеку?

 

К.С.: Я сторонник мягкого подхода, хотя традиционно в России режиссер считается таким деспотом, который должен кричать, унижать людей, пугать, ломать, через колено сгибать в бараний рог. Я никогда не повышаю голос, никого не унижаю. Есть понятие достоинства и буддийские заповеди, говорящие о том, что нельзя причинять боль другим живым существам. Я предпочитаю договариваться, чтобы люди сами захотели сделать то, что мне надо. Режиссерский диктат, особенно в театре, связан с тоталитарным режимом, его ментальными схемами, поведенческими клише. Сейчас это меняется, принимает другие формы. Мне важно, чтобы люди добровольно подчинялись.

 

НП: Сожалеете ли вы о чем-то?

 

К.С.: Не сожалею. У меня нет концепции прошлого, нет триады «прошлое, настоящее, будущее» – есть только настоящее. Так как мы не можем сказать, что будет через минуту.