Загрузка...
Каждый врач знает: время восстановления после болезни приблизительно равно времени болезни. Мы живем в посттравматическом обществе и выздоравливать можем долго – смотря что считать временем начала заболевания. 1917 год? Или 1380-й, Куликовскую битву?
ДОСЬЕ
У homo soveticus был советский синдром, сейчас мы имеем дело с постсоветским человеком. Раньше он был частью большого социалистического мира, ныне – чувствует разобщенность и принадлежность к обществу, неспособному управлять своей судьбой. Формирование полутоталитарной системы государственного контроля приводит к тому, что постсоветский человек не решает сам за себя – за него это делает кто-то, сильная рука. Такой контроль принимает уже карикатурные формы. Чего стоят попытки депутатов контролировать интимную жизнь – Оруэллу это и не снилось. Вот и думаешь – движемся мы к выздоровлению или к хронической болезни.
Для посттравматического стрессового расстройства характерно присутствие одновременно агрессора и жертвы. Сама по себе агрессия не плоха, не хороша. Она представляет собой некоторую жизненную силу, «жизненный порыв», как говорил французский философ Анри Бергсон. Чтобы проявить себя в мире, надо быть агрессивным; агрессия созидательна, она способствует возникновению чего-то важного, творческого и нового.
Наш человек проявил бы агрессию, но государство устроено так, что это не поощряется. Каналов, с помощью которых могла бы выражаться доброкачественная агрессия, как называл ее Эрих Фромм, нет; и мы сталкиваемся с феноменом покорности. Это воплощается в том, что большая часть агрессивности направляется на самого человека и тех, кто от него зависим, на семью например.
Есть еще и жертвенное поведение. Жертва ведома, внушаема, чувствует страх и беспомощность и неизбежно провоцирует на насилие. Ее, покорную, удобно контролировать. Отводится «кластер» – проспект Сахарова или Болотная площадь – прекрасное место, которое можно огородить, чтобы люди якобы устроили митинг. На самом деле это поощрение жертвенного поведения: «Мы знаем, где они соберутся, знаем, что будут делать, – я говорю от лица власти, – и мы сможем их проконтролировать».
Чем более подчиняема жертва, тем больше желания ею «обладать» у агрессора. Например, провести реформу РАН. Человек двадцать подписали протест, один объявил голодовку, а сколько академиков промолчало? Съели. Как съедали и раньше. Как сидели на собраниях, осуждали евреев, врачей, писателей… Наряду с этой покорностью за время сталинского террора было написано четыре миллиона доносов. Да, мы покорны, но мы напишем донос на соседа, и наша комната в коммуналке превратится в двухкомнатную квартиру. НКВД использовал эти психологические механизмы для создания системы управления по¬корной агрессивностью. Почти 80 лет прошло с 1937 года, но по сути ничего не поменялось: будет издано что-то, поощряющее доносы, – они возобновятся. И это последствия посттравматического синдрома.
В состоянии посттравматического стресса у человека либо нет эмоций и переживаний, либо, наоборот, есть только сильное переживание ненависти, страха, злости или зависти – любое чувство можно довести до степени аффекта. В силу этого сознание сужается, превращается в «тоннельное», а мир дихотомически расщепляется на «плохое» – «хорошее», «друзья» – «враги». Человек в таком состоянии неспособен к принятию продуктивного решения и к тому, что важно в демократическом обществе, к компромиссу. Он становится фанатиком идей или чувств – куда принесет, туда и принесет. Аффективные состояния достаточно опасны, могут причинить вред и самому человеку (аутоагрессия, суицидальное состояние), и окружающим.
Есть еще одно состояние – так называемых «флешбэков», когда жертву тянет воспроизводить в жизни аспекты былой агрессивной ситуации. Вспоминаю одного из своих достаточно давних клиентов, ветерана войны в Афганистане. Они с женой ложились спать, а между ними лежало… ружье. Стоило скрипнуть двери или ветру пошевелить деревья, как он хватал его и бежал смотреть, кто пытается проникнуть к ним в дом. Он жил в состоянии сверхбдительности, ожидания, что сегодня-завтра что-то случится. На «флешбэки» уходит много энергии: попробуйте ночь не поспать, возбудиться, пять раз сбегать посмотреть, не лезет ли кто через забор. Человек был истощен. Часто это приводит к стремлению избавиться от эмоциональности, человек начинает действовать исключительно из рациональных побуждений, и его попытки «выключить» страх приводят к тому, что он «выключает» все свои чувства.
Оптимистических вариантов разрешения травмы не так много. Психотерапевты используют сравнение с разбитым зеркалом. Можно попытаться сложить осколки. Но следы, шрамы все равно останутся – зеркало уже никогда не будет прежним. В принципе, благодаря шрамам мы и становится уникальными людьми. Как говорит Даниил Хломов, личность – это совокупность шрамов. Главное – способность превратить свои раны в шрамы. Этому должен кто-то помочь. Человеку – психотерапевт, обществу – государство. Но наше государство почему-то только расковыривает шрамы.
Государство не создает мягкой подушки, чтобы сражаться с посттравматическим синдромом, чтобы мы могли комфортно жить и перерабатывать наше травматическое наследство. Этой подушкой могли бы стать такие немодные сегодня явления, как культура и наука.
