СТОЙ, КТО ИДЕТ?

Сначала было письмо. Стандартный запрос на консультацию: «Мальчик, 9 лет, отказывается ходить в школу, помогите». Я всегда сначала встречаюсь с родителями. Без ребенка. Надо же узнать подобности: как родился (подробно!), как протекало младенчество, из кого состоит семья… и прочие детали. Ведь бывает, что полгода работаешь, допустим, с ночными кошмарами у пятилетки, а потом вдруг случайно обнаруживаешь, что мальчик спит в одной комнате с пьющим астматическим дедушкой. И это он ночью рычит, страшно хрипит и выкрикивает дикие матерные слова. А мы-то в пучины бессознательного погружались, чего-то там символизировали…

Так вот. Не хочет, значит, хороший мальчик Олег ходить в свою прекрасную гуманистическую авторскую школу. И ничего не предъявляет в качестве «отмазки». Совсем ничего. Не травит его никто, учителя прекрасные, учиться ему нравится, друзья есть. Но каждый день одна и та же история: просыпается, собирается, доходит до двери, садится возле на пол и говорит: «Не пойду». И хоть убей, не идет – и все. Уж и уговаривали его, и с классной дамой выясняли, и к школьному психологу ходили – тишина. Нет причин. Пару раз, когда родители объединяли свои воспитательные усилия и выволакивали Олега за дверь за шиворот, он даже садился в машину и доезжал до места. Но потом упирался и не выходил. «Мы ж не звери, везем обратно, доктор, что с ним?»

ПОСТ СДАЛ – ПОСТ ПРИНЯЛ

Это все было в письме мамы. И на прием записалась именно она. Поэтому первой неожиданностью было внезапное присутствие папы. Обычно, когда психолог договаривается о встрече, звучит или «я приду» – и приходит одна мама, или «мы будем вдвоем» – но и тогда есть вариант, что все равно появится одна мама («мужа не отпустили с работы», «он не верит в психологов» и т. п.). Так что папа Олега присоединился к нам вне всяких договоренностей. Я отметила это себе в записях и начала задавать стандартные вопросы: «Когда началось расстройство? Не было ли каких-то травмирующих событий?» – «Нет, нет, что вы, мы бы знали!» – «Что говорит сам мальчик? Какие у вас предположения?»

Удивительно, что среди полнейшего благополучия, любви и заботы Олег демонстрировал симптомы, соответствующие пережитому насилию, практически посттравматический синдром. Стал хуже есть, плохо спит, все время ходит и проверяет что-то, явно боится, иногда умоляюще смотрит – и ничего не говорит. Я предполагала худшее. Насилие от кого-то из близких. Настолько близких, что и сказать нельзя. Но папа не похож на насильника, мама тем более, они искренне обеспокоены состоянием ребенка, растеряны и встревожены.

Через 45 минут наших изысканий (т. е. за пять минут до окончания приема) мама все же «раскололась»: они на грани развода, отец уже полгода живет у своих родителей, сама она в тяжелой депрессии, подумывает о суициде. От детей скрывают («мы же интеллигентные люди»). При детях никогда не ссорились, да и вообще – склонны чувства свои прятать, в том числе друг от друга.

Это был шок: ведь они своими руками чуть не свели мальчишку с ума (по крайней мере, депрессию бы ему диагностировал любой врач)! Решили разводиться – разводитесь, это ваша жизнь, а дети не должны метаться в панике, не понимая, что происходит с их прекрасной и дружной семьей. (Что, собственно и происходило, несмотря на внешнее «У нас все в порядке, все отлично, болеет только ребенок».) Казалось бы, ситуация разрешилась: договорились, что мама походит на свою терапию с лекарствами, а мальчик – на свою, с игрушками. Но уже в дверях, задумчиво, почти про себя, отец говорит мне: «Знаете, я совсем забыл, летом у меня был сердечный приступ, я потерял сознание, а дома был один Олег, именно он вызвал “скорую помощь” и помог. Как вы думаете, это могло на него повлиять?»

КАРАУЛ УСТАЛ

Дети видят и чувствуют все. Они подмечают, с каким выражением лица мама открывает дверь папе, как она поджимает губы, когда тот, ссутулившись, уходит на балкон «говорить о работе». Дети тихонько стоят за дверью, подслушивая, что мама рассказывает подруге или бабушке, не брезгуют открытой перепиской в чате. Запах валокордина проникает даже под закрытую дверь, грохот захлопнутой двери слышен сквозь наушники. Он прибегает на кухню с встревоженным вопросом в глазах, а мама отворачивается, вытирает слезы и говорит дрожащим голосом: «Ничего не случилось, все в порядке, иди, делай уроки». Ага, уроки, как же.

Отличница и маркер

Дети очень волнуются о нашем родительском здоровье. Одну десятилетнюю красотку-отличницу приводили мне на консультацию с жалобой на «внезапно исчезнувшую успеваемость». Мало того, послушная и разумная тихоня вдруг взбунтовалась и написала поперек теста по литературе: «А мне все фиолетово!» Черным маркером.

Долго никто не мог понять, какая ее муха укусила. А потом выяснилось, что за полтора месяца мама, папа и старший брат переболели каким-то ураганным вирусом, так что «скорые» просто дежурили у подъезда, капельницы ставили в очередь по кругу. Девочка отчаянно перепугалась, что сейчас вся семья вымрет и она останется одна-одинешенька. И никакие уверения родителей, что все в порядке и под контролем, ее не убеждали. Трудно доверять утверждениям человека, который поминутно норовит сознание потерять.

Родители меж тем точно знали, что ничего страшного не происходит – ну, болеют люди, с кем не бывает. И не придавали этому значения. Но девочка-то впервые это видит! У нее опыта «тяжелая болезнь – лечение – выздоровление» нет, она мысленно уже всех похоронила. Когда на приеме она смогла со слезами это сказать, родители тоже чуть не заплакали, кинулись ее наперебой утешать, обнимать, трогательное было зрелище. А потом строго пригрозили лишением кружков, если не наладится учеба. И она наладилась, куда ж ей было деться.

У нашего героя, Олега, вообще сошлось все в одной точке, все возможные стрессы: и развод родителей, и депрессия матери, и угроза жизни отца. Он стал караулить цвет губ и частоту дыхания папы, мельком отмечал количество выкуренных сигарет и пустые блистеры из-под лекарств в мусорном ведре. Он бдел. Как часовой у склада с боеприпасами, девятилетний мальчишка неотступно сторожил благополучие своей семьи.

И ужасно от этого уставал.

На учебу, гуляние, хулиганства сил уже не оставалось. Кроме того, страшно стало и просто выходить из дома, вероятность вернуться к мертвым телам была самая что ни на есть реальная. Поэтому он решил вообще никуда не ходить и нести вахту.

Повторю еще раз: родители были железно уверены, что в жизни их ребенка не происходило никаких психотравмирующих событий.

Но с чего они взяли, что могут решать, какое из острейших переживаний сына считать или не считать травмой?!

Да, мы все хорошие и заботливые родители. Мы читаем массу психологической литературы, мы готовы защищать его от несправедливого и жестокого мира. Но в суете и круговерти нашей жизни мы как-то забыли, что ребенок – не только объект нашей заботы. Что рядом с нами постоянно находится чуткий, тревожный, постоянно за нами наблюдающий человек: он тоже беспокоится и заботится о нас.

И если мы не посвящаем (в целях «ограждения от травмирующей информации») детей в наши дела, это не всегда идет им на пользу. О некоторых важных вещах все же стоит сообщать, а в той части, которая напрямую касается ребенка – о смене жилья, семейного положения, состояния здоровья, – так и в обязательном порядке обсуждать и выслушивать его мнение. Он тоже живой человек, хотя иногда с ним и обращаются так, как будто он игрушечный.